Неточные совпадения
Хлестаков (голосом
вовсе не решительным
и не громким, очень близким к просьбе).Вниз, в буфет… Там скажи… чтобы мне дали пообедать.
Со вступлением в должность градоначальника Угрюм-Бурчеева либерализм в Глупове прекратился
вовсе, а потому
и мартиролог не возобновлялся.
Разума он не признавал
вовсе и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека сетью обольщений
и опасных привередничеств.
Горчицу перестали есть
вовсе, а плантации перепахали, засадили капустою
и засеяли горохом.
Но это был все-таки либерализм, а потому
и он успеха иметь не мог, ибо уже наступила минута, когда либерализма не требовалось
вовсе.
Но прошла неделя, другая, третья,
и в обществе не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты
и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания,
вовсе не говорили с ним о ней.
И в обществе, в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца не было ни слова о книге.
Левин слушал их
и ясно видел, что ни этих отчисленных сумм, ни труб, ничего этого не было
и что они
вовсе не сердились, а что они были все такие добрые, славные люди,
и так всё это хорошо, мило шло между ними.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен
и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но
вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Он неуважительно отнесся к женскому образованию вообще
и сказал, что Ганна, покровительствуемая Анной Англичанка,
вовсе не нуждалась в знании физики.
Алексей Александрович, так же как
и Лидия Ивановна
и другие люди, разделявшие их воззрения, был
вовсе лишен глубины воображения, той душевной способности, благодаря которой представления, вызываемые воображением, становятся так действительны, что требуют соответствия с другими представлениями
и с действительностью.
Правда, что легкость
и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу,
и он знал, что когда он,
вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос
и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы
и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Он понимал все роды
и мог вдохновляться
и тем
и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно было
вовсе не знать, какие есть роды живописи,
и вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду.
— Ах, нисколько! Это щекотит Алексея
и больше ничего; но он мальчик
и весь у меня в руках; ты понимаешь, я им управляю как хочу. Он всё равно, что твой Гриша… Долли! — вдруг переменила она речь — ты говоришь, что я мрачно смотрю. Ты не можешь понимать. Это слишком ужасно. Я стараюсь
вовсе не смотреть.
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже
вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть
и спать. Он осторожно выпростал руку
и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился
и сказал...
— Я
вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности
и к земле
и к семье.
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою,
и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что все готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа,
и, кажется,
вовсе не торопился в дорогу. Я подошел к нему.
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных
и семейных тайн; вина почти
вовсе не пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, — он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
— Да я
вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом,
и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?
— Вы ошибаетесь опять: я
вовсе не гастроном: у меня прескверный желудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она, напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно, или слишком весело. То
и другое утомительно, когда нет положительной причины грустить или радоваться,
и притом грусть в обществе смешна, а слишком большая веселость неприлична…
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья
и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне
вовсе не знакомом; я повернул коня назад
и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он
вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое,
и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю
и сплю преспокойно
и, надеюсь, сумею умереть без крика
и слез!»
Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук
и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо
вовсе не воинственное, а в этот раз оно было еще длиннее обыкновенного.
Вера больна, очень больна, хотя в этом
и не признается; я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente [Fievre lente — медленная, изнурительная лихорадка.] — болезнь не русская
вовсе,
и ей на нашем языке нет названия.
Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях,
и я
вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо.
Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей
и сердцем непобедимую власть,
вовсе об этом не стараясь. Отчего это? — оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу
и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это — магнетическое влияние сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?
Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я
вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: «
И, барин!
Но так как все же он был человек военный, стало быть, не знал всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько времени, посредством правдивой наружности
и уменья подделаться ко всему, втерлись к нему в милость другие чиновники,
и генерал скоро очутился в руках еще больших мошенников, которых он
вовсе не почитал такими; даже был доволен, что выбрал наконец людей как следует,
и хвастался не в шутку тонким уменьем различать способности.
Селифан лег
и сам на той же кровати, поместив голову у Петрушки на брюхе
и позабыв о том, что ему следовало спать
вовсе не здесь, а, может быть, в людской, если не в конюшне близ лошадей.
И без того случается нам часто видеть то, что
вовсе не утешительно.
Это был решительно человек, для которого не существовало сомнений
вовсе;
и сколько у них заметно было шаткости
и робости в предположениях, столько у него твердости
и уверенности.
Помещик Манилов, еще
вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар,
и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти.
— Да если вам свободно, так поедем со мной, — сказал Чичиков
и подумал про себя, глядя на Платонова: «А это было бы хорошо: тогда бы можно издержки пополам, а подчинку коляски отнести
вовсе на его счет».
Еще день такой, день такой грусти,
и не было <бы> Чичикова
вовсе на свете.
А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно
и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги
и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями
и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже не мигал
вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
Цитует немедленно тех
и других древних писателей
и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь
и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы
и сам даже отвечает на них, позабывая
вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, —
и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, —
и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей
и поклонников.
Англичанин стоит
и сзади держит на веревке собаку,
и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» —
и вот теперь они, может быть,
и выпустили его с острова Елены,
и вот он теперь
и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле
вовсе не Чичиков.
И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а
вовсе не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да
и ничего более.
Говорили они все как-то сурово, таким голосом, как бы собирались кого прибить; приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, что в славянской природе есть еще много остатков язычества; приходили даже подчас в присутствие, как говорится, нализавшись, отчего в присутствии было нехорошо
и воздух был
вовсе не ароматический.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет
вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий
и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери
и имел с нею сердечную тайную связь,
и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии,
и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез,
и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Чичиков поблагодарил хозяйку, сказавши, что ему не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем, что, кроме постели, он ничего не требует,
и полюбопытствовал только знать, в какие места заехал он
и далеко ли отсюда пути к помещику Собакевичу, на что старуха сказала, что
и не слыхивала такого имени
и что такого помещика
вовсе нет.
Впрочем, дамы были
вовсе не интересанки; виною всему слово «миллионщик», — не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует
и на людей подлецов,
и на людей ни се ни то,
и на людей хороших, — словом, на всех действует.
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона
и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже
вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники;
и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие,
и потом уже уйти прочь.
Но
и друг наш Чичиков чувствовал в это время не
вовсе прозаические грезы.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более
и более главные части хозяйства,
и мелкий взгляд его обращался к бумажкам
и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались
и наконец бросили его
вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено
и хлеб гнили, клади
и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень,
и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам
и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков
и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза
и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий
и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал
вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу
и гораздо выше глаз, а носа как будто не было
вовсе.
Многих резвостей
и шалостей он не удерживал
вовсе: в первоначальных резвостях видел он начало развитья свойств душевных.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша
и белые трубы помещичьего дома,
и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады
и он покажется весь с своею, тогда, увы!
вовсе не пошлою, наружностью;
и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он,
и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми
и вечною красавицей меньшею сестрицей,
и черноглазы ли они,
и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь
и пшеницу.
Повытчика перестал звать папенькой
и не целовал больше его руки, а о свадьбе так дело
и замялось, как будто
вовсе ничего не происходило.
Тогда представлялась
и другая выгода: можно было
вовсе улизнуть из этих мест
и не заплатить Костанжогле денег, взятых у него взаймы.